Анализируя пьесы Чехова, раскрывая в них эпический мотив смены времен года и состояний природы, соответствующих общим эмоциональным состояниям сценического действия (весна - встречи, ожидание радости; осень - крушение надежд, расставание, отъезд), Зингерман объясняет широкое (не бытовое, а смысловое, символическое) значение природы в жизни чеховских героев: «В этой почти фольклорной близости родной природы, желании слиться с нею, к ней обратиться, поплакаться ей, найти в ней отзвук и утешение, герои пьес Чехова находят убежище от бытовой повседневности в ее одуряющей монотонности Сопоставленные с природой интимные и будничные переживания приобретают более широкий и просветленный - надличный - характер».

Таким образом, природа, вещи и предметы, окружающие персонажей, звуки в пьесах Чехова не только передают иллюзию реальной жизни среды, о чем говорилось выше. Они создают настроение - особое, открытое Чеховым качество, с одной стороны, определяемое общей психологической атмосферой сценического действия, душевным состоянием героев, а с другой, само эту атмосферу формирующее. Иначе говоря, настроение относится уже не столько к характеристике места действия, сколько к самому сценическому действию. И проявляется оно как в словесной структуре, так и вне текста, в те промежутки между словами, которые образуют паузы, и в той сфере действия, которая открывается в подтексте.

Музыкальная структура чеховской драматургии складывается из целого ряда других элементов ее поэтики.

Прежде всего это лейтмотивы, пронизывающие каждую из чеховских пьес. Как писал К. С. Станиславский, Чехов, «несмотря на обыденщину, которую он (Чехов.- В. Б.) будто бы всегда изображает, он говорит всегда о своем основном духовном лейтмотиве о Человеческом с большой буквы». «Лейтмотив пьесы должен звучать все время»,- указывал Станиславский, имея в виду уже сценическое воплощение чеховских пьес, каким оно, по его мнению, должно быть. С лейтмотивностью связана и такая черта, как монологичность. Она выражается в том, что «особая форма чеховской драмы создается сложным встречным движением, переплетением, согласием и выразительным разнобоем внутренне самостоятельных, отдельных, обособленных диалогов». В свою очередь монологичность связана с тематическим принципом построения чеховских пьес. Их персонажи воплощают собой какую-либо тему. Тематически (монологически, самостоятельно или в унисон) звучит у Чехова также и окружающий людей вещественный мир их жизни, и особенно мир природы.

«Движение человеческих судеб сопоставлено с круговоротом жизни в самой природе»,- отмечает Б. И. Зингерман. Исследователь видит в такой концепции природы у Чехова различие и углубление пушкинской эпической традиции - «не столько в сторону более подробных «бытовых описаний и образов» (о чем говорилось выше, применительно к первому ряду особенностей чеховской поэтики.- В. Б.), сколько в направлении большей духовной утонченности и обобщенности».

В. Э. Мейерхольд, который, по словам Немировича-Данченко, «Чехова-поэта почувствовал лучше других» сравнивал «Вишневый сад» с симфонией Чайковского. Он писал Чехову о том, что режиссер, ставящий эту пьесу, «должен уловить ее слухом прежде всего».

Сопоставление Чехова с Чайковским находим и в трудах Б. В. Асафьева. Он неоднократно писал о влиянии на Чехова музыкального симфонизма опер Чайковского. Считал, что оперная драматургия Чайковского является «предшественницей лирической драматургии Чехова». «Лирику «Онегина» можно измерить всем тончайшим из словесной ткани Чехова»,- замечал далее Асафьев и, продолжая (уже в другой работе) это сопоставление, вспоминал также и о живописи В. Э. Борисова-Мусатова. Он писал: « слово в чеховской «Чайке» звучит, как живопись Борисова-Мусатова», имея в виду то свойство художника, что он «изображаемую им реальную среднерусскую природу переводил в интонации лирики, и музыкальной и поэтической».

О музыкальности, об особой ритмичности пишут и литературоведы, исследующие чеховскую прозу. Еще больше об этом качестве поэтики Чехова пишут авторы работ, посвященных его драматургии. Особое внимание этой проблеме уделяет Т. К. Шах-Азизова в книге «Чехов и западноевропейская драма его времени». Анализируя композицию построения пьес Чехова, Шах-Азизова приходит к выводу, что «специфика и соотношение четырех актов этих пьес позволяют говорить о них, как о своеобразной драматической симфонии». Напомнив далее, что о музыкальности чеховских пьес писали и Станиславский, и Немирович-Данченко, и многие критики: А. И. Роскин - о симфоничности «Трех сестер», Б. В. Михайловский - о слаженном контрапункте чеховских «полифонических построений», Шах-Азизова затем раскрывает особую сценическую действенность чеховской музыкальности: «Развитие и смена высоты, силы, темпа, тонов, контрастирующие в эмоциональном отношении акты - все это содержит неисчерпаемый запас сценичности».

К новой форме драмы Чехов пришел в результате ее беллетризации. Он принес на сцену повествовательность. Как заметил А. И. Роскин, Чехову было свойственно «стремление кратко писать большие романы для сцены». Новизну своего драматургического метода ясно понимал и сам Чехов: « страшно вру против условий сцены»,- писал он в связи с работой над «Чайкой».

Итак, драматургия Чехова выдвинула перед театральным художником требования максимальной конкретности и подлинности в воссоздании на сцене бытовой и природной среды, являющейся внешней, материально-вещественной частью жизни персонажей пьесы. Решение этой задачи и составляло существо декорационной реформы Московского Художественного театра. Театр стремился раскрыть обозначенные выше черты чеховской поэтики. О них же писал позже (на основании уже реального опыта Художественного театра) в своих воспоминаниях Вл. И. Немирович-Данченко: Чехов «не мог рисовать их (персонажей пьес.- В. Б.) оторванными от того, что их окружало: от розового утра или сизых сумерек, от звуков, запахов, от дождя, от дрожащих ставен, лампы, печки, самовара, фортепьяно, гармоники, табаку, сестры, зятя, тещи, соседа, от песни, выпивки, от быта, от миллиона мелочей, которые делают жизнь теплой». Иначе говоря, «Чехов видит своих персонажей неразрывно от природы, от погоды, от окружающего внешнего мира».

Принципиальное значение обретает у Чехова изображение бытовой среды. Для дочеховской драмы была характерна, как отмечал А. П. Скафтымов, «поглощенность быта событиями. Будничное как наиболее постоянное и привычное здесь почти отсутствует. Минуты ровного, нейтрального течения жизни бывают лишь в самом начале пьесы как экспозиция и отправной момент к сложению события. В дальнейшем вся пьеса во всей ее диалогической ткани уходит в событие. Совсем иное у Чехова. Чехов не ищет событий, он, напротив, сосредоточен на воспроизведении того, что в быту является самым обыкновенным. В бытовом течении жизни Чехов увидел совершающуюся драму жизни. Мирное течение бытового обихода для Чехова является не просто «обстановкой» и не экспозиционным переходом к событиям, а самою сферой жизненной драмы, то есть прямым и основным объектом его творческого воспроизведения».

Но бытовая повседневность для Чехова - не только сфера жизненной драмы и не только враждебная героям бездуховная, пошлая, засасывающая их среда. Н. Я. Берковский показал, что для Чехова в изображаемой им бытовой повседневности «заключены, пусть рука об руку с недобрыми, также и добрые, талантливые, ласковые силы и потому, что она, повседневность,- вечная стихия. Повседневность - жизнь без конца, без края, то, что было, есть и будет ». Размышляя далее в этом направлении, Н. Я. Берковский приходит к важному выводу о причинах такого отношения Чехова к быту по сравнению с отношением к быту А. Н. Островского. «Следует снова пояснить,- пишет исследователь,- почему же Чехов до конца не упускал из виду мирный быт, а Островский брал из быта лишь то, что поступает в фабулу, остальным жертвовал Ответ один: у Островского не было душевного союза с будущим, как у Чехова, отсюда разница между ними. Не вошедшее в фабулу, не получившее твердой формы в практике жизни Островский считал пусть и малым, прекрасным, но как бы не существующим, бессильным, в расчет не принимаемым. У Чехова рыхлое и слабое, на сегодня побежденное обладает будущностью, поэтому Чехов так внимателен к нему».