«Я хотел собрать в одно целое не только археологические факты, но и все слезы, всю кровь, весь пот, пролитые когда-либо народом, — собрать и высчитать, насколько вынесет это наука счисления». Прыжов.

«Из всего, что только было напечатано Прыжовым, целая половина была утеряна цензурой или им самим, другая же половина являлась исковерканной». Прыжов.

Тяжела и настойчиво зла была судьба Прыжова. Первый его в мире крик раздался в больнице для убогих, первые ощущения его в жизни были — голода и холода. «В спальне, — рассказывает он, — где я, только что рожденный, лежал с матерью, было приготовлено для меня молоко, но оно от холода замерзло, и я плакал с голоду, и тем началась моя жизнь». Но на плач ребенка есть ведь баюкающие песни взрослых. Да, были и они: «Песни, баюкавшие мое бедное детство, были рассказы о прелестях крепостного кнута», песни тем более выразительные, что они не были заимствованы с чужих уст, а повествовали о лично пережитом и крепко, рубцами, врезавшемся в память: «кнут гулял еще по плечам моей тетки и дяди — крестьян».

Таковы были первые, еще младенческие ощущения и впечатления будущего автора «Нищих на Руси», начавшего, как мы видим, ознакомление с своей темой уже с колыбели... Вот кто мог бы без всякого преувеличения сказать, что он к своей работе готовился всю жизнь, и не только всю жизнь, но и всей жизнью, ибо в совершенном соответствии с этим младенчеством сложилась и вся дальнейшая судьба Прыжова. Детство и отрочество он прожил в Московской Мариинской больнице, где отец его, Гавриил Захарович, крестьянин из вольноотпущенных (как значится по его служебному формуляру) служил сперва швейцаром, а затем писарем.

Уже самое месторасположение больницы — в урочище на убогом дому, в непосредственном соседстве с домом умалишенных — делало и без того мрачный колорит угрюмой больницы еще мрачнее и наложило тяжелую, неизгладимую печать на весь облик Прыжова. Кстати сказать, это — та самая больница, где провел свое отрочество и Федор Михайлович Достоевский, отец которого служил там врачом. И если пребывание Достоевского в Мариинской больнице сказалось впоследствии на всей тематике его творчества, то в такой же, если не большей, степени сказалось оно и на творчестве Прыжова. Примечательно, что при всей разноустремленности и разнокалиберности талантов Прыжова и Достоевского есть что-то общее в самом характере литературной деятельности, в специфичности тем и объектов творчества обоих. «Бедные люди» и — «Нищие на Руси», бытоописание «пьяненьких» (заглавие одного из задуманных Достоевским романов, вошедших как составная часть в «Преступление и наказание» и — «История кабаков», целая галерея святош, юродивых и клинических больных у Достоевского и — «26 юродивых» и «Кликуши» у Прыжова, — все эти совпадения отнюдь не случайные. Между обоими питомцами Мариинской больницы — будущим нечаевцем и тем, кто, являясь самым злым карикатуристом нечаевцев, все же одновременно признается, что мог бы и сам сделаться нечаевцем, — были какие-то, при всей их открытой враждебности, скрытые дружественные переклики. И недаром, будучи уже узником Петропавловской крепости, Прыжов, озираясь на свое прошлое и вспоминая больницу, где он провел свою грустную юность, тут же вспоминает и Достоевского и именно с ним сопоставляет свою судьбу. «Последнего (Федора Достоевского), — рассказывает Прыжов в «Исповеди»,— я помню немного, когда мне было еще лет шесть-семь. Итак, из Мариинской больницы суждено идти в Сибирь двоим, Достоевскому и мне. Не знаю, есть ли еще такая счастливая больница. Жертвы человечьи валятся здесь». Примечательная, в самом деле, больница! Самый затейливый романист не придумал бы более подходящего места, чем «Убогий дом» для первой встречи автора «Бедных людей» и «Нищих на Руси». И как примечательно, что тот, кто впоследствии прослывет за одного из «бесов» (кличка Прыжова в кружке нечаевцев была «Чортов»), увидел своего будущего идейного антагониста и карикатуриста, автора «Бесов», еще шестилетним ребенком.

И, как бы заблаговременно набирая актеров для будущей драмы, затейница-судьба из Мариинской больницы выдвинула еще одного человека, имя которого фигурирует как в литературных работах Прыжова, так и в следственных материалах по нечаевскому судебному процессу. Это — сын священника Мариинской больницы, Сергей Иванович Баршев, впоследствии ректор Московского университета, из которого сам Прыжов был исключен, а товарищи Прыжова и члены им руководимого революционного кружка привлечены к суду как «государственные преступники» не без усердной помощи ректора-криминалиста. Об этом самом Баршеве писал впоследствии Прыжов в своей работе «Смутное время и воры в Московском университете»: «Со стороны науки мы совсем не знаем Баршева, потому что среди долговременной и усердной службы он не успел заявить себя ни одним трудом, полезным для русского права... Мы можем указать только некоторые следы его ученых воззрений. Так, некогда он на своих лекциях доказывал необходимость смертной казни тем, что де и Христос умер на кресте».

Но, не будучи крепок в ссылках научных, криминалист Баршев был очень крепок, когда дело касалось иного рода ссылок... И никакие «места отдаленные» и «не столь отдаленные», не смущали «отца-ректора», когда дело шло об укрощении строптивых сынов almae matris. Режиссура истории, как мы видим, очень недурно распределила роли, предоставив каждому из выходцев Мариинской больницы ему соответствующую: сын бывшего крепостного крестьянина (Прыжов) сделался активным борцом-революционером, сын священника (Баршев) — гонителем Прыжова и его единомышленников, а сын мелкопоместного дворянина и интеллигента-врача (Достоевский) — политическим, выражаясь его собственной терминологией «шатуном» и путаником, который то примыкает к революционерам (петрашевец), то на своих вчерашних друзей ополчается злым и враждебным памфлетом. Так, сквозь все индивидуальное своеобразие, и минуя его, в каждом из них в момент испытующий мощно cказались инстинкты родовые.