В финале справа зрители видели беспросветно черную плоскость, звучавшую как заключительный трагедийный аккорд в эволюции цветовой партитуры спектакля. Да и сама декорация обретала в последнем акте черты истинно трагедийного образа. В пустынно серебристом пространстве вели свой плавный и печальный «хоровод» жмущиеся друг к другу, подобно женским фигуркам, изображенным художником на эскизе, беззащитные в своей оголенное стволы прекрасных берез. Они как бы выступали на первый план во всей своей материальной осязаемости и растаивали в туманной мглистой глубине. Замедленный ритм тревожно изгибающихся их белых вертикалей передавал ощущение щемящей тоски, словно разлитой во всей этой обволакивающей сценическое пространство поэтической среде. Ощущение тоски и безысходности подчеркивалось и усиливалось сиротливо притулившимися к двум березам столбиками низких воротец (напоминающих кладбищенскую калитку с открытой, бьющейся на ветру створкой), остротой рисунка почерневших от осенних дождей качелей, вздернутых вверх, захлестнувшихся, зацепившихся словно последней петлей вокруг ствола одной из берез.

Таким образом, развивая Дмитриевскую традицию, Юнович сделала следующий шаг. Поэтические мотивы, которые в мхатовских «Трех сестрах» 1940 года звучали как бы в «подтексте» декорации, основным своим «текстом» изображавшей конкретное место действия, в «Трех сестрах» 1965 года стали уже основным Декорационным «текстом», не потерявшим при этом и своей традиционной функции изображения места действия.

Стремление художника к созданию такого поэтического оформления, выстраиваемого на основе образности повествовательного типа (каждая из картин, как мы видели, изображала реальный интерьер или пейзаж), было полностью поддержано режиссером.