Листопад создавал странную, очень чеховскую по настроению «музыку», звучавшую на протяжении трех актов как бы вторым планом, а в финале, когда листопад неожиданно прекращался, выраставшую в самостоятельную тему. Стол (который в начале спектакля был покрыт белой скатертью, заставлен хрусталем и цветами, за которым во втором акте уютно пили чай из самовара, стряхивая немногие, как бы случайно упавшие листья) оказывался завален ими и вызывал ассоциацию с могильным холмиком. Засыпана и вся сцена. Среди листвы, шурша ими и ломая их, доживают последние минуты сценической жизни героини - в черном и с черными зонтами.

«Когда в течение всего спектакля,- говорит режиссер,- сухие осенние листья медленно-медленно падают на землю, когда в конце спектакля они покрывают всю сцену, это вызывает, действительно, ассоциацию умирания».

Так, в работе современного художника, в системе действенной сценографии, получил убедительное воплощение сценический образ, увиденный еще К. С. Станиславским (вспомним его запись в режиссерском экземпляре «Трех сестер», относящуюся, правда, только к IV акту: «Во время всего акта там и сям падают с деревьев желтые листья») и не реализованный тогда в повествовательной декорации В. А. Симова. При этом, если у Станиславского падающие листья хотя и должны были усиливать настроение сценического действия, но тем не менее являлись элементом декорационной «прозы», соответствующим реальному состоянию природы в данный конкретный момент сценического действия (осенний листопад), то у Боровского они стали образом поэтическим, полностью сохранившим при этом свою жизненную первооснову и естественность своей фактуры.